Альманах «Российский колокол» № 4 - Альманах Российский колокол

осадок «вздорного» сна все не рассасывался. Но надо было как-то заставлять себя отвлекаться от того, отвлекаться всем, чем угодно окружающим, чтобы не дать разрушить душевный нерв нормального своего чувствования, уже оглушенный, чтобы хоть внешним поведением держать себя.

В перерыве музыканты, как обычно, курили, разговаривали группками. Курил с ними и Павел Сергеевич. Поглядывая на товарищей, которые вместе с ним вчера играли симфонию Онеггера – и как играли! (или это всего лишь так называемый гипноз дирижерской воли?) – и следа той музыки не обнаруживал он ни в обмолвках, ни в настроении. «Вчера» для них осталось за ночью. Сегодня была другая музыка. Впрочем, уезжал он из студии, невольно зараженный общим удовлетворением – музыку записали, и записали, как по-судейски непреложно изрек довольный звукооператор, «адекватно». Конечно, и Павлу Сергеевичу ведомо это ощущение преодоленной звуковой материи, победы исполнительской, когда именно прозвучало, безо всякой «интертрепации», как шутят едкие искушенные консерваторцы. И теперь вот зафиксировано на пленке. Но постоянным, навязчивым напоминанием все-таки горчило: и это – тоже!..

Уже вечерело, когда он приехал домой. Реми еще не было. Без охоты поковыряв неразогретым, что осталось на сковородке, хотя за день ничем кроме стакана сока в буфете не подкреплялся, он решил просмотреть с инструментом кларнетовую партию сонаты, давно интересовавшую его. Стопки нот, шкаф с книгами – грустно обводил он все это глазами, как будто обнимал. «Мы как под гнилой крышей, – подумал, – рухнет – не рухнет… И при этом все продолжаем плясать и веселиться, как ни в чем не бывало: исполняем музыку, пишем книги, разыгрываем спектакли… в театре и в жизни. Хм, люди… Все-таки только из веры можно продолжать все это, даже без уверенности, что устоит человечество, что все это кому-то будет нужно». Но не вошла самому так подумавшему эта вера в кровь, так и осталась лишь предположительной мыслью. Пытаемый все заглушающей, осадной тревогой, он не мог уже и сам не пытать себя: но что значит – «устоит»? Ну, устоит сегодня, в ближайшие годы, ну в этом столетии, – а там?.. Выходит, угроза теперь постоянна? Дамоклов меч? Что теперь за этим образом древним, мифически-невинным?

Он отыскал нужные ноты, взял в привычные твердые руки свой кларнет, но пьесу разбирать у него не пошло. Перебирая и безотчетно поглаживая тонкими, скорее пианистическими пальцами клапаны инструмента, он все думал о том. Он думал, что вопрос этот гамлетовский, как ни затрепали, ни заболтали его, стал, по сути, самым проклятым из всех «проклятых» вопросов; что люди, без сомненья, много еще откроют и свершат, будет срок, но, видимо, одна проблема останется – проблема сожительства, и решать ее придется все сложней. И все-таки – «Пока живу – надеюсь», как опять же древние говорили. Насколько в чувстве оптимизма они были определенней и тверже нас с нашим «надежда умирает последней», ибо в их девизе нет слова «умирает», именно: жизнь, пока живу, дает надежду. Как умели они защитить человеческое существование перед слепостью судьбы! Надежда, всегда она крепила волю к жизни, и потому всегда будет в живущих – надежда…

Но всегда ли, спросил он вдруг, словно чья-то рука опять толкнула его к пропасти, – всегда ли будет само человечество? Вечно ли оно? Словно тысячью игл кольнуло его. «Вот еще…» – в совершенном бессилии отложив кларнет, он глядел в ноты незряче, потерянно. Что за нелепый вопрос… Конечно, всегда, вечно, – была первая реакция, почти рефлексивно; но ни малейшего успокоения не последовало. Он к доводам: все великие ученые не сомневались в этом, все… да чего там, это же и так ясно, само собой! – но опять вхолостую, не убеждало. Тогда пришла защитная мысль: на это никто не в состоянии ответить, и невозможно: слишком непомерно само понятие «вечность»… Но снова все пошатнулось в нем, едва скрепленное договором надежды, – и тут же, конечно, возникло искушение задать себе и следующий вопрос: а если не вечно?

О, эти вопросы, откуда они на него, это мучение! Абсурдные, казалось, они настолько угнетающе серьезны, они оледеняли, обессочивали в нем представления обычной жизни, и уже он становился их лунатическим невольником – болезненней ему было оторваться от них, чем их перебаливать один за другим. И что тут – тут-то – что? Ведь об этом бессмысленно и думать!

К Пушкину! К Пушкину! Взял томик, раскрыл наугад – и на чем же:

«Однажды, странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен…»

Что, что это? Вгляделся-вцепился в строчки:

«…Я в воплях изливал души пронзенной муки

И горько повторял, метаясь, как больной:

«Что делать буду я? Что станется со мной?»

«Да это же… специально будто подсунуто!» Стал дальше, дальше читать. Особенно поразили – ну точно прямо ему – строки:

«…Моя душа полна

Тоской и ужасом;

му чительное бремя

Тягчит меня. Идет!

Уж близко, близко время:

Наш город пламени и ветрам обречен;

Он в угли и в золу вдруг будет обращен,

И мы погибнем все, коль не успеем вскоре

Обресть убежище, а где? О горе, горе!..»

Стихотворение властно притянуло его – как будто и незнакомое? Совершенно не помнил его. Жадно прочел до конца, потом – с четвертой части – еще раз, погружаясь, утопая… Но не возымел облегчения. А только билось в голове: и он – и он! – это знал?.. Сама гармония – и прозреть такое… апокалипсическое: «Погибнем все, коль не успеем обресть убежище». Какое убежище? И что это за «тесные врата спасения» сулил юноша страннику? И этот «некий свет», что увидел странник, – что это, свет истины? утешения? – но как его увидеть в реальности? Тут какая-то мистическая условность…

Блуждая в смысловом тумане, он поймал себя на мысли наивной, но детски искренной: «Мне бы сейчас встретить такого юношу-пророка», – и вздохнул покорно: все это поэтические метафоры, символы… Отложил и Пушкина.

Ничего более не хотелось ему, так и сидел на тахте неподвижно, уже в сутемках. Постепенно охватывала его необъяснимая враждебная стихия, наподобие усыпляющего замерзания, и с безвольной улыбкой он все больше увязал в ней. Человечки из сна также вереницей проплывали, беспомощно гребя, относимые, точно осужденные неумолимым течением, и с той же растерянной улыбкой кивали ему… Дважды из забытья возвращали его телефонные звонки – они ему были как будильник поутру, – с трудом вставал, подходил, на один опоздал. А другой звонок – была Реми, и не сразу он нашелся взять тон. Голос в трубке, чуть вкрадчивый, осторожно игривый, поинтересовался его